НОВАЯ ГАЗЕТА: ИНТЕРВЬЮ С ПЕТРОМ АЙДУ

СПРАВКА

«ПерСимФанс» — первый симфонический ансамбль без дирижера — культурный феномен Москвы послереволюционных 1920-х. Ансамбль основан в 1922 году Львом Цейтлиным, известным скрипачом, профессором Московской Консерватории, и просуществовал чуть более 10 лет. В 2008 году «Персимфанс» был возрожден по инициативе пианиста и композитора Петра Айду. Сегодня это универсальный комбинат искусств. Под эгидой «Персимфанса» проводятся культурологические исследования, организуются выставки и театральные постановки.

— С чего начался «Персим­фанс»?

— Когда я рос, весь молодежный мир делился на субкультуры. Я был ближе к панкам — слушал рок-музыку, носил странную одежду, не любил спортивный стиль и белые кроссовки, которые тогда были в моде. Мне хотелось доказать, что никакого противоречия тут нет, что продолжением музыки Баха и Бетховена как раз и являются Led Zeppelin. Мы немного отставали по сравнению с остальным миром. Тогда, в начале 90-х, рок был чем-то относительно свежим, — и мне хотелось соединять традиционную культуру с новой. Но ничего не вышло. Я реализовал эту потребность значительно позже — с появлением «Персимфанса».

— Оркестр без дирижера — идея довольно панковская. Все помнят «Репетицию оркестра» Феллини. Там у него музыканты, предоставленные самим себе, превращают музыку в анархию, в антимузыку.

— Очень сложно собрать вместе 100 человек и подчинить их общей задаче, поэтому в симфонических оркестрах довольно жесткая организация. Нас на предстоящем концерте будет 90. Надо понимать, что люди, которые в двадцатых придумали «Персимфанс», заложили такую базу, которая ничуть не меньше по значимости, чем Московская Консерватория, например. Идею — превратить большой симфонический оркестр в ансамбль, не управляемый дирижером, — реализовали не безумные социалисты, а суперпрофессиональные музыканты. Нужно было разработать новые законы, по которым бы действовал симфонический ансамбль, — что они и сделали. И это до сих пор работает.

— И все-таки в чем секрет? Почему музыка не разваливается без дирижера?

— Если мы посадим разных людей в одну комнату и попросим играть, ничего не получится, пока не придет человек с кнутом и пряником и не скажет, как и что исполнять. Но это и приводит в итоге к унижению одних людей и возвеличиванию других. Поэтому игра в ансамбле, как и жизнь в демократическом обществе, требует от всех участников усилий и компромиссов. У меня бывают радикальные идеи с точки зрения интерпретации, но я ими пренебрегаю, если вижу, что в ансамбле не будет отклика. Это хорошая школа идей! Когда человеку — дирижеру, например, дают абсолютную власть, он не может объективно чувствовать, насколько его идеи хороши. У нас все проходит проверку на конкретных людях, и это делает исполнение более объективным, с одной стороны, с другой стороны — исполнение состоит из многих индивидуальностей.

— Ваши политические взгляды похожи на то, что вы описываете?

— Невооруженным взглядом видно, что я не могу любить тиранию в каком-либо виде, не люблю все, что связано с войной. Но считать ли это политическими взглядами? Скорее жизненная философия.

— Принято считать, что вы занимаетесь новаторством, но ведь музыку-то играете в основном классическую.

— Благодаря тому, что я долго занимался исторически достоверным исполнительством, я избавился от иллюзии, что новое — это обязательно что-то такое, что ты должен придумать сам и прямо сейчас. Более того, такие идеи обычно довольно устаревшие. Иногда радикально новое находится при раскапывании чего-то старого. Поле идей не находится в контексте прямого прогресса. Исполнение на старинных инструментах музыки Баха — не менее авангардная вещь, чем «Черный квадрат» Малевича. Проблема в терминологии.

То, что подается под соусом авангарда, как правило, идеи столетней давности. Из новых музыкальных явлений, которые дал ХХ век, одно из важнейших — идея о том, что можно исполнять несовременную музыку. Эта идея сама по себе очень модерновая. Если вы слушаете музыку, написанную 300 лет назад и никем раньше не исполненную, она для вас звучит как новая. Факт простой, но удивительный. Несовременно звучит то, что вы слышали много раз.

— По сути — традиция, а по уровню энергии — почти рок-н-ролл.

— Рок-н-ролл довольно банальная музыка, просто очень веселая! Но надо признать, что все концерты «Персимфанса» и то, что отличает наш концерт от обычного симфонического концерта, — это совершенно другая энергия, которая требует большой вовлеченности. Сложно представить, чтобы кто-то спал за пультом или чтобы кто-то на задней части сцены чесал живот смычком. Так что да, это академический рок-н-ролл, и нам очень весело!

_________________________

Григорий Кротенко, контрабасист «Персимфанса», пишет рассказы — на документальной основе. Они как нельзя лучше демонстрируют образ жизни симфонических музыкантов, их быт, нрав и характеры.

***

Прошлой зимой мы играли «Рождественский вертеп» Павла Карманова в «Зарядье». На одной из радиостанций анонсировали наш концерт. Взамен Петя должен был прочитать в прямом эфире один из текстов русской классики. Предложили три рассказа: Бунина, Куприна и Леонида Андреева. Ничто так не выводит Петю из себя, как условия, которые нельзя изменить. Он стал капризничать. Сказал, что будет читать или Шаламова, или Кротенко.

Я впопыхах написал рассказ. Называется «Страдания робота Вертера». Сюжет такой. Нас позвали играть на открытии рождественского кинофестиваля в «Художественном». Во время выступления в кинотеатре по привычке погасили свет. За полторы минуты в темноте без нот наша импровизация стала дикой. Она не останавливалась и во время выступления депутата Герасимова, который в прошлой жизни был актером, прославился ролью робота Вертера.

— Я, конечно, понимаю, ребята в образе, они играют клоунов. Но мероприятие у нас серьезное!

— Сам ты клоун, робот сраный! — вдруг сказал Петя.

На радио рассказ не приняли. «Мы вне политики! А у вас тут депутаты и мат». Петя читал «Выстрел» Куприна. 

***

В Москву приехал Данило — бразильский музыковед. Он писал диссертацию об оркестрах без дирижера, но на самом деле хотел познакомиться с русскими девчонками. Поселился у Пети в мастерской. Застолье не прекращалось неделю — мы пели гимн ВДВ в подземном переходе, ходили в мавзолей и за пивом. Поразительно, что он смог уехать.

Зимой мы собирались в Норвегию — играть Чайковского за полярным кругом. Петя почему-то был уверен, что Данило — хороший виолончелист. Надо его звать.

Когда наш друг все же появился на репетиции, он опоздал на три дня, один час и 42 минуты.

По тому, как он доставал виолончель, стало понятно — играть он не умеет.

Он пытался настроиться — я его уволил. Данило заплакал, швырнул инструмент на пол и пропал в полярной ночи. Мы уже поднимали по тревоге военных, когда он вернулся весь во льду: «Я понял! Я буду вас фотографировать, у меня отличная камера!»

Через год он прислал три фотографии. Один снимок был сделан издалека, из-под потолка зала. «Персимфанс» выглядел смазанным яичным желтком. На другой карточке точка съемки располагалась, наоборот, на полу: в кофейном сумраке скорчились серые фигуры с трубками во ртах. На третьей старались альты и валторны, но в кадр заглядывала четвертушка радостной морды самого Данило. Видео длилось полторы минуты, подрагивало и подпрыгивало. За кадром Данило назойливым шепотом говорил по телефону на португальском языке.

***

Мне позвонил профессор Колосов, мой учитель: «Гриша! Вам надо кормить семью! Ваш «Персимфанс» — вещь нестабильная. Вы должны играть конкурс в Большой театр, там открыта вакансия концертмейстера».

Я вспомнил свой самый эффектный концерт, выучил отрывки из оркестровых партий. Выступил неплохо, директор оркестра спросил с улыбкой, какие пьесы у меня еще в репертуаре. Я хвастливо кивнул на кучу клавиров на рояле. «Ладно-ладно! Мы вам позвоним».

На Никитской встретил Айду:

— Петя. Я играл конкурс в Большой театр.

Петя испуганно вытаращил глаза.

— И меня не взяли.

— Слава богу! — воскликнул Петя, и мы пошли в рюмочную.